Попробуем проследить за реконструкцией "очевидности" средних веков с позиций интерналистской школы (Бицилли П.М., 1995; Аверинцев С.С., 1996). Ее представители начнут с того, что принципиальным шагом христианской мысли было вынесение смысла мира за границы этого мира.
Конечно, творение связано с творцом, но творец в конечном итоге непостижим. Соответственно, каждая вещь существует в силу того, что мир создан богом.
Второй важный шаг — это гипостазирование отношений вещей. Они как бы приобретают статус вещей - и сравниваются. Вспомним известную тему индульгенций -продажи прощения за грехи, когда тяжесть греха строго соразмерена с суммой денег, которую надо платить за прощение. Оставим в стороне этический аспект данного вопроса. Обратим внимание, что для современной культуры грех и сумма денег изначально несоизмеримы, а в Средние века подобная практика людей не возмущала. Ведь такая торговля не могла бы существовать, если бы вещи и отношения не были бы уравнены в правах — то есть не существовала бы сама идея, что отношения так же, как вещь, можно зафиксировать, измерить, обменять и так далее.
Продолжая эту тему, вспомним известные средневековые рассуждения о том, что вступивший на территорию свободного города вдыхает воздух свободы и от этого становится свободным. Это рассуждение — не красивая метафора, какой она кажется нам, а строгое и педантичное научное объяснение! И воздух, и свобода — вещи. Попадание субъекта в поле любой вещи дает автоматическую принадлежность к ней.
Третий шаг, который делается в рамках Средневекового мировоззрения, тоже прост. Если смысл мира — вне мира, то стремление к нему — самое высшее предназначение любой вещи. Что не может до него подняться, по определению ущербно. Если же отношения (которые, обратим внимание, "втягивают" нас в поле этой вещи) , не связаны со стремлением к запредельному, к творцу, то они являются нарушением божественного хода вещей - и не только иллюзорны, но и, по определению, низменны. Таким образом, духовное отделяется непроходимой границей от всего остального.
Пример образца правильной жизни Средневековья известен — это монах, ушедший от мира и, естественно, отказавшийся от всего мирского — в том числе от сексуальных отношений, брака, детей и т. д. Ведь то, что связывает людей здесь, в этом мире — не духовное и не высшее стремление; наоборот, ему приписывается статус низменного, мирского, чего-то, отпавшего от Бога. Обратим внимание на то, что в библейском описании рая все одеты в белые одежды, все поют и славят бога и т. д. - нет и намека на разность полов. Абстрактная сущность "человек", которой начнут оперировать уже в XIV-XV веке, невозможна без этих христианских мыслительных шагов.
Продолжим это рассуждение дальше и заметим, что Средневековье на самом деле совершает огромную мыслительную новацию — впервые у мира есть, так сказать, идеальный прообраз - тот самый смысл, вынесенный за пределы этого мира. У мира появляется идеал, и у вещей мира тоже. Конец второй части Фауста И.В. Гете звучит напоминанием об этом мыслительном ходе Средневековья: "Здесь заповеданность истины всей, вечная женственность тянет нас к ней" (Гете И.В., 1982, с. 446) .
Суть вещей не может быть до конца разгадана - ее разгадкой является сам Бог. Зато у вещей появляется то самое идеальное измерение, из которого впоследствии вырастет идея нормативности, идея "правильного".
После общей реконструкции базовых моментов очевидности Средневековья обратим более пристальный взор на проблему сексуальности в христианской мысли.
Во-первых, именно в рамках христианской средневековой теологии возникает различение отдельных компонентов в целостном стремлении полов друг к другу. Античная мысль не выделяет в нем плотской, духовной и другой составляющей — Средневековье именно о них и говорит, при этом, пытаясь и отделить их друг от друга, и рассматривать, и оценивать безотносительно друг к другу. Впервые красота тела становится ненужной и даже более того, порицаемой, впервые она должна быть скрыта одеждами, а на первый план выступают предусмотренные теологией духовные стремления и деяния.
Плотское и духовное
Во-вторых, благодаря этому появляются абстрактные, ко всем подходящие шаблоны. Появляется добродетельная мать, истово служащий богу монах и так далее. Уже не требуется, в отличие от античного периода, рассуждать и понимать, красив ли этот конкретный человек - достаточно воспользоваться готовой идеальной моделью.
Итак, в рамках христианской теологии плотская красота перестала быть связанной с духовной и получила статус низменной, причем процедура создания универсальных шаблонов и отказ от целостного рассмотрения человека оказываются тесно связанными между собой.
Поэтому куртуазная лирика Средневековья дает тот конструкт, над которой потом будет долго иронизировать Европа Нового времени — если мужчина любит женщину, то это значит, что она ниспослана ему Богом — но не для плотских утех — а для прославления Бога. Средневековая легенда о Прекрасной Даме стала своеобразной моделью высшего развития человеческой сексуальности. Жил-был рыцарь, который был, смел и храбр, был отчаян в боях, неумерен в пирах и в отношении с противоположным полом. И вот однажды на лесной дороге вдали от жилья он встретил Прекрасную Даму, которая поразила его воображение. Он полагал, что чары рассеятся, как только он заговорит с ней - но голос ее был нежен, как журчанье ручья, а слова полны ума и услады. Он был очарован ею, последовал за ней, но вдруг потерял ее из виду. Ему показалось, что она зашла в храм на обочине дороги. Он вошел туда — и действительно увидел ее - на иконе. Это была Дева Мария. С тех пор рыцарь стал образцовым христианином.
Эта средневековая легенда очень точно показывает нам отношение к мирской любви — или это любовь к совершенству, которое есть сам Бог, или это ничто. Бесплотные ангелы и мадонны, у которых видны только глаза, а фигура скрыта одеждами - вот классические примеры отношения Средневековья к полу. Любая часть тела уже имеет отношение к плотскому влечению. Если греческий поэт восторженно описывает тонкий стан красавицы, это вовсе не значит, что он просто сексуально возбужден - скорее, он любуется гармонией, что вовсе не противоположно его плотскому влечению. Любое библейское описание любых частей тела полно плотской сексуальной тоски. Вспомним ту же Песнь песней.
"О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской, зубы твои -как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими... два сосца твои - как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями.„Пуп твой — круглая чаша, где не иссякает благоуханное вино; живот твой — ворох пшеницы, окруженный лилиями".
Табуирование
Третий важный момент христианской мысли связан с тем, как же в культуре функционируют эти уже табуированные темы. М.М.Бахтин (Бахтин М.М., 1977) красиво подмечает то, что, когда происходит вычеркивание, табуирование определенных моментов, они дадут о себе знать. Обратим внимание на тонкое замечание Бахтина о том, что здесь речь не идет о том, что пол не видят, то есть он исключен из "очевидности". Его видят - иначе бы не было сказок про прекрасную даму. Здесь напомним о том, что даже более фундаментальные рассказы - про грехопадение - тоже затрагивают тему взаимоотношений мужчины и женщины. У них, правда, уже в раю были четкие тендерные роли -Адам пахал, а Ева пряла. Когда человек решил сам разобраться, где добро и где зло, он был изгнан из рая — и только после этого Адам и Ева заметили наготу друг друга и так далее. Возвращаясь к нашей теме о карнавальной культуре, констатируем еще раз, что здесь видят пол - но хотят его игнорировать. Это игнорирование обязательно переворачивается — второй, игнорируемый полюс тоже начинает раздуваться для соответствия своему антиподу — что и выплескивается в карнавальной культуре, когда низ становится верхом, а верх низом. Скабрезные стишки и беспорядочные половые связи — такой же атрибут карнавала, как и издевательство над королем и архиепископами. Понятно и презрение официальной культуры к карнавальной.
Итак, половые различия есть, и пола тянет друг к ДРУГУ — но если это не стремление к Богу, то это низменная страсть, которая должна быть уничтожена. Если же она поддерживается — это преступление против Бога. Вот на каком примере Фома Аквинский демонстрирует одно из логических правил: "Если женщина украшает себя, она либо глупа, либо развратна. Или она хочет приукрасить свою сущность, что бессмысленно, или она хочет понравиться, что греховно" (Фома Аквинский. Антология, 1969). Думаю, комментарии здесь излишни.
Неслучайно на излете Средневековья делается один важный мыслительный шаг, который возможен в ситуации вынесения смысла мира за пределы мира и в то же время не заставляет проводить столь резкую границу мира и духа, какая была намечена уже на заре христианства и признавалась вплоть до Ренессанса. Бог создал мир и благословил его, поэтому ситуация отпадения творца от творения не является проведением границы раз и навсегда. Мы можем и в этом мире чувствовать его, упиваться совершенством. Все создано Богом, лишь одна вещь создана дьяволом — собственно грех, и эта вещь, как справедливо обращает наше внимание С.С.Аверинцев, духовная. Поэтому и дух может быть грязным, и мирское может, причастится Богу. Дух может быть грязным, а плоть — священной, - такого рода заключения мы найдем и у Григория Паламы, и у Марсилио Фичино, и у Николая Кузанского, и у Данте Алигьери (Николай Кузанский, 1979; Данте Алигьери, 1987) .
Итак, в ситуации вынесения смысла мира за пределы мира мы встречаемся с тем, что и отношения приобретают равный статус с вещами, становятся тоже вещами мира, и поэтому должны быть оценены через призму реализации в них стремления за пределы мира, к творцу.
В результате появляется универсальные мерки для всех вещей и всех отношений. Появляется женщина вообще и мужчина вообще ("вечная женственность" и прочее).
Стремление же мужчины и женщины друг к другу впервые перестает рассматриваться как уникальное и требующее особой оценки. Стремление за пределы мира должно руководить всем и противопоставляться всему остальному - впервые страсть друг к другу приобретает статус низменной, а плоть отделяется жесткой границей • от духа, физическая красота начинает рассматриваться в отрыве от душевной и игнорироваться. Пол, таким образом, христианство знает, связывает с мирским и хочет игнорировать.
Как результат, мы имеем возникшую именно в рамках Средневековья идею похоти, с одной стороны. И если античность предлагает нам судить о каждом стремлении и каждом человеке, соотнося все это с мировой целостной гармонией, не формулируемой и не постигаемой до конца, но чувствуемой (конечно, у незамысловатых людей и стремления незамысловаты, и они вызывают добродушный смех античных авторов), то несколько веков спустя любое стремление становится низменным. Мы устанем от средневековых рассуждений о греховности тяги мужчины и женщины друг к другу, если это не абстрактная любовь к Богу того и другого, не предполагающая, разумеется, ничего телесного. Мадонны, у которых не видно фигур, дополнялись очень христианским императором Генрихом, женатым б раз, и казнившим пару надоевших жену за измену Родине.
Естественным в таких условиях было появление карнавальной культуры, когда "верх становится низом, а низ верхом".
Экстернализм же обратит наше внимание на смену института рабства феодальными порядками (Бернал Дж., 195 6). А феодальные порядки прежде всего характеризуются иерархической структурой, в которой место и ценность одного понятна, только если иметь в виду всю структуру. Однако эта структура не является работой рук человеческих, поэтому ни одному смертному (даже стоящему наверху) до конца не может быть понятна. Поэтому именно послушность творцу и любому вышестоящему и дает доступ к правильной, добродетельной жизни. У жизни появляется образец, прообраз, проблески которого есть во всем и который никто не знает. Экстерналисты обратят наше внимание на то, что именно эта мыслительная фигура, продиктованная социальным контекстом, и будет доминировать в рассуждениях.
Все, что прельщает в мире - в лучшем случае видимость (а то еще и искушение дьявола). В любой вещи надо смотреть только на ее стремление к Богу — все остальное от лукавого. Любое стремление вещей друг к другу либо подчинено замыслу божиему и предполагает тем самым стремление к Богу, либо является отпадением от Бога. Разумеется, создание универсальных шаблонов и общих образцов, игнорирование и пренебрежение связями, существующими в мире будут свойственны и для размышлений о сексуальности.
И только на пороге Ренессанса и жесткая граница духовного и плотского, и идея универсальных образцов постепенно перестает быть самоочевидной.
Зинченко Ю.П. Знаково-символическое опосредствование сексуальной функции в норме и патологии. - М., 2003.