Ренессанс в интерналистской и экстерналистской версии

Настроить шрифт

Мишель ФукоСначала представим реконструкцию ренессансной очевидности в рамках интерналистской школы. Основное из тех радикальных изменений, которые произошли в эпоху Ренессанса, связано с тем, что начинает царствовать "холистическая" мысль — если Бог создал мир единым, то почему мы пытаемся рассматривать вещи обособленно друг от друга?

Чем больше связей, аналогий, отношений мы между вещами найдем, тем ближе мы окажемся к замыслу божьему. Средневековью не чужда мысль о мире как целостности, но оно начинает с отдельных вещей и выстраивает затем их иерархию ступенечки от кочерги и кухонного горшка до Бога.

Авторы же XVI-XV века полагают, что упорядочить вещи можно, только уловив их единство изначально и заложив именно это единство в фундамент описания вещей. Поэтому, проще говоря, если автор Средневековья начинает с рассмотрения вещи, то автор Возрождения начинает скорее с аналогии вещей, проводя бесконечные круги подобий между ними. Как справедливо замечает тот же Мишель Фуко, описанию Ренессанса "как у птицы крылья, так у рыбы плавники для движения" позавидовал бы любой представитель сравнительной анатомии XIX-XX веков (Фуко, 1987) . Есть единство в мире, и оно должно быть схвачено, прежде всего.

Каждая отдельная вещь подчинена этому единству и в то же время является отдельной вещью, - так можно сформулировать исходный пункт рассуждений. Значит, ее "отдельность" тоже предусмотрена — то есть у нее, говоря словами Фомы Аквинского, активно используемыми в то время, есть свой "естественный закон". То, что имеет свой естественный закон, и называется индивидуумом — то есть, переводя с латыни, далее неделимо. В том числе и отдельный человек.

Те круги подобий, которые проводятся между вещами, показывают ее вовлеченность в общий хор — и тем самым становится необходимым выделять и те аспекты, которые позволяют проводить эти круги подобий.

Именно этим продиктовано столь пристальное внимание к земным предметам, образцы которого дарует нам ренессансная живопись. Это вовсе не перевод взгляда с небес на землю, как казалось Буркхарду, а иной способ видеть божественное в земных вещах. Если отдельные вещи складываются в единство через эти круги подобий — то это взгляд, причастный Богу, и он имеет тем самым право на существование.

Прямая перспектива в живописи, объединяющая предметы и уводящая взгляд за горизонт, мыслится художником, ее проповедовавшим, вовсе не человеческой, а божественной перспективой. Отсюда же интерес к согласованности частей любой вещи, в том числе интерес к гармонии человеческого тела. Рождается (возрождается) идея воплощенной, в том числе в человеческом теле божественной гармонии - и вновь прекрасное тело и прекрасный дух соединяются воедино. И мадонны, и Христос приобретают телесность.

Однако следующий за этим античный тезис об уникальности и неуловимости гармонии сильно модифицируется — она непостижима, но должно рассуждать как бы исходя из нее. То есть дарованная средневековьем абстрактность и шаблонность не уходят. Поэтому невозможный в античности спор: "Кто лучше изобразил Мадонну?" разгорается в XIV веке, как и второй невозможный спор "Чья Мадонна лучше?". Идеальная женщина как общий образец и идеальный мужчина возможны. Более того, в образах Мадонн художники рисуют своих возлюбленных - и не боятся портретного сходства.

Все вещи воедино объединяет божественный замысел, поэтому известные строчки Данте из "Божественной комедии" про любовь, что движет Солнца и светила (Данте Алигьери, 1986) - не прекрасная метафора, а естественно научное объяснение. Слияние вещей воедино - проявление единства, а значит, проявление замысла божьего. И отношения между полами, в том числе телесные — прославление божественной гармонии.

Они низменны, если не движимы тем единым началом, которое пронизывает мир. Вспомним, на какие натуралистические детали не скупится Бокаччо, описывая сексуальные игры католических священников, и весь его юмор при этом.

Но те любовные истории, которые он находит прекрасными, тоже полны натуралистических деталей! Правда, на сей раз слог становится возвышенным (Бокаччо Декамерон, 1989).

Теперь несколько слов об экстерналистской версии. Ренессанс здесь рассматривается как заря новых капиталистических отношений, в которых уже не сложившаяся иерархия (хотя ее и невозможно игнорировать), а возможности данного индивидуума выдвигаются на первый план. Отсюда выступающий, выпадающий из нее индивид, осознающий свои силы. Однако второй не менее важный аспект — предельная деперсонализация производственных отношений в условиях капиталистического производства. Не навыки данного работника и не его уникальность, а умение каждого выполнять одну и ту же функцию принципиальны для производства. Отсюда столь неожиданная на первый взгляд тяга к расчленению на части, к функциональному описанию, а не к идеальному предназначению каждой вещи.

Распадение социальной иерархии и другие социальные аспекты тоже имеют прямой эквивалент в мыслительных конструкциях Ренессанса. А эти конструкции в свою очередь конституируют образы тела и сексуального поведения этого времени. Образцы сексуального поведения становятся теперь более свободными, любовь к женщине и к мужчине может описываться в возвышенных категориях и закрепляться в культуре как ценность.

Но о полном возрождении античности говорить все же не приходится. В отличие от античности, все оценивается относительно запредельного, но все же мыслимого образца. И античная вседозволенность невозможна. Есть то, что может образцу противоречить, есть тот, что не согласуется с ним — античная тяга решать все в каждом отдельном случае здесь невозможна. Тот же Бокаччо не станет рассуждать о педерастии — она для него однозначно извращение замысла божиего, при этом в правиле нет исключений. Появляются проблески той нормативности, которую разовьют до конца мыслители Нового времени.

Зинченко Ю.П. Знаково-символическое опосредствование сексуальной функции в норме и патологии. Дис. ... д-ра псикол наук. М., 2003.